Правила внутреннего распорядка

Я ничего против не говорил, посмотрел, помолчал, вздохнул, сел за свой стол. И другим ничего не сказал, только с некоторыми поделился, что я об этом думаю.

Меня ведь никто и не спрашивал, все втихаря сделали, так что потом ничего нельзя было изменить.

Только после услышал, кто-то говорил, что дальше всё будет по другому – всё уже заранее расскажут, некоторым даже сначала будут показывать, и между собой ничего нельзя будет говорить, и, упаси Бог, на стороне что-нибудь рассказать. Так я другим и сказал, и кто-то был до того туп, что пошел спрашивать, правда ли так будет.

Теперь все на нас очень сердиты, говорят, будут неприятности. Это меня немного расстроило, но вслух я этого не сказал. Только сидел в нашей комнате у своего стола, тогда вошла она, оглядела помещение и уходя сказала: «Тут же никого нет».

Хотя могло быть и так. Абра-кадабра. И появилось пол-литра. Абра-кадабра. И появилась компания. Может, втроём, может, вчетвером, неважно. Абра-кадабра. И нету больше бутылки. Компания, однако, осталась. Абра-кадабра. Компания и не думает расходиться. Абра-кадабра? Компании до лампочки, они с надеждой посматривают на меня, кое-кто даже пытается взывать к моей совести. А совести мне не нужно, мне нужно спокойствие. Абра-кадабра! Махнув рукой на волшебство, я закрываюсь в своей комнате. Дверь запираю, а ключ выбрасываю в окно. Кончено, - думаю я и укладываюсь в постель, поглубже засовывая голову под одеяло. Теперь будет спокойствие. Абра-кадаб...

Однажды проснешься утром и знать будешь,
то есть, почувствуешь - за углом поджидает ветер –
тот из девятой вечерней, с папиросой, опять без перчаток,
Вспомнишь все возможные скважины,
уголки, закутки, оболочки, стаканы, уловки, царапины,
вспомнишь, то есть, почувствуешь,
вспомнишь, то есть, понадеешься,
что сегодня не страстная первая,
не вторая и даже не улица,
ледяными пальцами сцеплена в этом городе облаков музыка
и с утра уже ходит, шатается, поселянка, дура заморская,
синекровая, пудрой покрытая,
ночью ясная, днем прикрытая,
клавишами твердо забытая,
в голом поле, нахально живучая, эх,
надежда на пробуждение,
нету дверцы и нету затворника,
есть картинка, но страшно смытая,
утром плакать примета верная –
ночью вьюга с порогом сцепится,
нету дверцы и нету сторожа,
где-то есть море, а в море лодочка,
в лодочке краски,
а я - не художница.
_

На самом-то деле кататься здесь запрещено
на велосипеде но к дому так ближе
и в темноте ощущаешь почти как во сне
что упадешь ничего ничего не случится
Обычный ориентир потусторонний неоновый свет
Вот или вот самолеты летят над спортполем
направляясь кто в Хельсинки кто в Вилльманстранд
Горят и мигают огни
Обычно я думаю
пока я вращаю педали в пределах спортполя
что там в облаках стюардессы на каблуках...

Ты знаешь: нужно быть писателем XXI века. Молодым. Сильным. Агрессивным. Прошли те времена, когда писателями были седоглавые дряхлые старички или старушки в толстых очках и вязанках, скорее напоминающие блинных бабушек. Еще бы, им никто не верит. Ты смотришь на свое отражение в окне очередного электронного магазина. Что бы могли сказать эти старики? Люди интуитивно ощущают - для разговора о делах нового времени им не хватит компетентности. И кого интересует история, которая, на самом деле, вовсе не история, а видение одного несчастного слепого типа, закрывшегося у себя в комнате. Кого интересуют бытовые дрязги, когда ты сам живешь так, что на счетах твоих уикэндовских пирушек четырех-, пяти- и даже шестизначные числа. С дороги, Достоевский. Мы не вернемся на место преступления. Потому что мы не помним, где, что, с кем и почему мы делали. По поводу нас не имеет смысла говорить ни о гомо-, ни о гетеро-, ни о бисексуальности. Мы не помним, рядом с кем мы завалились в постель и мы не знаем, рядом с кем мы проснемся. Нам по барабану. Нам нужна экстремальная литература. Cтарым писателям говорят: “If you so clever then show me the MONEY”. Такое говорят один единственный раз. Если им нечего показать, их забывают.

хочешь измениться – сиди в машине
в которой уснули и друг и водитель
изморозь ветра
грязные лица дождя
воздух замерз
и упал на разлинованную собачьими лапами землю
холодные молнии
вздергивают темноту на свои шнуры
она извивается
трясется и стонет
стук каждого пальца дождя
о крыши
о кошек
о траурный марш
разлетается
брызгает
превращается в одно безразмерное лицо
оно смотрит вверх
рябится и стекает по тротуарам
он поцеловал это лицо всем телом
всей своей кровью
и это были самые большие брызги во всей этой истории

Вокруг дома был внутренний город – один из многих московских: закрытый от любых внешних дел, улиц, площадей и всего прочего. Дома выгораживали крупные и разветвлённые внутренние дворы кварталов, там росли деревья, были всякие домишки и детсадики. Деревья были большими, тяжелыми. Город же добирался в эти вовсе не окраинные края только по ниточке метро, продуктами и товарами во все три “Горбушки” (кроме музыкальной имелись ещё электротовары и рынок). Любой такой внутренний город был явно куда более тайным, чем китайский императорский. При этом – коллективный, общинный, только что не приходской. На удалении лишь двух-трех километров от своего источника государственные новости превращались здесь в отчужденный объект, уже вполне расфасованный, как в джутовой мешковине. Привезённый хоть из Индии, хоть из Махачкалы, торгуют которым с грузовиков на развес, отряхивая с вестей-новостей прилипшую-присохшую к ним землю-кровь.

угадывать
чего в нас не
хватает. Тела,.
И спутника его на ду..,
На ша..
Надуйте мне воздушным шаром уши!
Я буду слышать!
Много слушать миль!
Я буду кость земли
Ты – криком

От переводчика:

Если засыпать Даугаву где-нибудь между мостами – Островным, Железнодорожным, Каменным, Вантовым или в районе пассажирского порта – Ригу наверное погубит водой. Трудно сказать, почему между городом и рекой живет известное отчуждение. Рига не стоит на Даугаве, она преодолевает ее мостами, а вообще они сами по себе – река и город. Мы мало гуляем по набережной, редко ходим в порт. В порту редко причаливают паромы. Дикие окраины подступают прямо к гранитной границе ойкумены – здесь шпана, не рискующая обычно заходить в центр города, отбирает мелочь у редких прохожих. Нам не нужна Даугава. Даугава шире Темзы, Невы, Сены, Москвы-реки, слишком широка наша небольшая река, чтобы левый берег ее не стал оппозицией городскому центру. Пешком кажется – далеко. Чтобы перебраться на другой берег, мы садимся в трамвай. Надо специально создавать поводы. Чтобы мы чаще ходили над водой – галерея-ковчег Noass пристает к дальнему берегу. Вот, после перерыва в несколько лет, возобновляются маршруты речных трамвайчиков до Межапарка..

Там, где раньше протекала речка Ридзене, заключенная ныне в трубы, вьется улица Ридзенес, а бульвар Даугавы соответственно мог бы стать самой широкой улицей в городе с многополосным движением и футуристическими многоуровневыми разъездами, с широкими пешеходными аллеями. В таком виде водная артерия могла бы вернуться в тело города. “Бульвар Даугавы” важен как компенсация недостаточности, как инъекция рижской мифологии в наше сознание. Здесь, как следы городского загрязнения, растворена рижская константа, которая претендует стать общим местом. Возможно, в будущем мы расхватаем этот текст и будем оперировать его элементами уже не задумываясь, не затрудняя себя указанием источника.

еще какие-то поползут по мурашкам
не обрезки волос после стрижки
под холодным ежиком собравшиеся за шкирку
займемся – молчит – массажиком
в горле першит пластмассовый ершик
разогрейте пожалуйста – молчит – но не страшно
и глядит исподлобья
от удовольствия так следят за тобой глазами
только металл с привкусом твоих губ
только камень